«Судьба человека» — ошибка Шолохова или фига для Хрущёва?

Многим кажется, что хрестоматийные писатели – все как один – люди скучные и однобокие. Слишком уж они правильные, идейно-выверенные, монументальные. Не авторы, бронзовые статуи. Ни скандалов, ни пиара, ни троллинга. Особенно часто достаётся советским классикам. Принято считать, что творили они под пристальным надзором чекистов и послушно «колебались вместе с линией партии».

В качестве примера часто приводят Шолохова. Понадобилось Сталину ударить по троцкизму, возродить казачество – и вот он «Тихий Дон». Наступило врямя коллективизации – родилась «Поднятая целина». Пришла пора хрущёвского «реабилитанса» – и снова Шолохов тут как тут… С рассказом «Судьба человека». Вот так – ползая на брюхе перед властью – он и добрался до литературного Олимпа, приспособленец!..

Да полно, о Шолохове ли это?

Работу над «Тихим Доном» он начал в 1925 году, когда исход борьбы между Сталиным и Троцким ещё не был предрешён. Одновременно с «Поднятой целиной» Шолохов пишет генсеку о жутком голоде на Дону. Писатель утверждает и доказывает, что кризис вызван произволом партийных чиновников, выгребающих из колхозных амбаров ВСЁ зерно! Писатель требует у Москвы продовольственной помощи для погибающих земляков. И добивается её… По тем временам – очень рискованный шаг! В ГПУ можно было угодить и за меньшее. Позже, во времена «большого террора» 1937-1938 годов, местные партийцы это припомнят. Ростовская «тройка» внесёт Шолохова в расстрельный список, объявив «контрреволюционером», который «якшается с открытыми белогвардейцами». Фамилию писателя вычеркнет Сталин… В самый последний момент.

Ну, а как же «Судьба человека»? – спросит недоверчивый читатель. Рассказ написан в конце 1956 года, через десять месяцев после XX съезда КПСС, на котором был развенчан «культ личности Сталина». Опубликован в новогодних номерах «Правды» по прямому указанию Хрущова. В тексте есть всё, чтобы понравиться «дорогому Никите Сергеевичу»: безграничный советский пафос, слеза ребёнка и «…после первого стакана не закусываю». Главный герой – бывший военнопленный, вернувшийся из-за линии фронта с секретными документами. Сын Хрущова, Сергей, в своей книге об отце «Реформатор», пишет, что в это время лидер партии стремился реабилитировать солдат и офицеров, побывавших в фашистском плену, на которых в народе всё ещё смотрели косо. И рассказ «Судьба человека» был очень нужным, своевременным, отвечающим требованиям момента…

Казалось бы, ну вот же оно – стремление угодить власти! Однако, не всё так просто. Начнём с того, что повествование в «Судьбе человека» ведётся от «дважды первого» лица. Рассказчик сообщает о том, как встречный незнакомец поведал ему историю, которая растрогала до слёз. Под растрогавшимся слушателем читатели подразумевают Шолохова, хотя прямых указаний на это в тексте нет… Но почему? Ведь один маленький намёк, буквально три-четыре слова, и эти две фигуры сольются окончательно! Их совмещение добавит рассказу достоверности, сделает его «почти документальным», выставит автора в самом лучшем свете… Но Шолохов на это не идёт!

Что же заставляет писателя дистанцироваться от сочувствия к Андрею Соколову? Мне кажется, причин тут несколько. И первая из них – добровольная сдача в плен. Внимательно читаем соответствующий эпизод:

«…Когда пришел в себя, опомнился и огляделся как следует, – сердце будто кто-то плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идет… Это как? Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал как срезанный, потому что понял, что я – в плену у фашистов. Вот как оно на войне бывает…»

Кто же спорит? Бывает, конечно! Немцев вокруг – ни одного, а Андрей Соколов уже даже не в окружении – в плену. О личном оружии – а оно наверняка где-то рядом – даже не вспоминает, попытки спрятаться не делает. Дожидается немецких автоматчиков. Они ему жестами показывают, куда в плен идти – идёт. Сам. Один. Без конвоя.

Ну, ты и загнул! – пожмёт плечами недоверчивый читатель. – Там же ясно видно: у человека сотрясение мозга, рука вывихнута, да ещё и сапоги с него фашисты сняли. Сам побей-ка босяком с такими травмами, а мы на тебя посмотрим…

Всё так, не спорю. Но уже через несколько часов, как только ему вправили плечевой сустав, Соколов душит стукача. Вот этот эпизод:

«Чуть-чуть рассвело – вижу: рядом со мной лежит на спине мордатый парень, руки за голову закинул, а около него сидит в одной исподней рубашке, колени обнял, худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный. «Ну, – думаю, – не справится этот парнишка с таким толстым мерином. Придется мне его кончать». Тронул я его рукою, спрашиваю шепотом: «Ты – взводный?» Он ничего не ответил, только головою кивнул. «Этот хочет тебя выдать?» – показываю я на лежачего парня. Он обратно головою кивнул. «Ну, – говорю, – держи ему ноги, чтобы не брыкался! Да поживей!» – а сам упал на этого парня, и замерли мои пальцы у него на глотке. Он и крикнуть не успел. Подержал его под собой минут несколько, приподнялся. Готов предатель, и язык набоку!»

Во всех действиях Соколова чувствуется решительность, быстрота, мощь и уверенность в собственных силах. На стукача он не «навалился», а «упал», как коршун на добычу. Задушил его – лицом к лицу – голыми руками, подавив физической мощью попытки сопротивления. Для человека с сильным сотрясением мозга, которого днём в колонне соседи вели под руки, потому что сам он идти не мог – задача неподъёмная. Любое резкое движение вызывает слабость, тошноту и головокружение, а высокая физическая нагрузка приводит к потере сознания…

И поневоле взгляд возвращается к тем строчкам, где Соколова тащили «под руки»… Особо отметим: не под руку, а под ОБЕ руки! Гм… Ну, и как с этим согласуется вывих сустава? Вы представляете, насколько сильна будет боль в повреждённом плече? Не нужно быть врачом, чтобы уже здесь усомниться в правдивости рассказчика.

Однако описание подвигов на этом не заканчивается. При первой же возможности Соколов пытается бежать из плена. Его ловят, травят собаками, избивают до полусмерти. Соколов вступает в открытый конфликт с лагерной администрацией. Лишь чудом («…извините, герр комендант, но я и после второго стакана не привык закусывать») ему удаётся избежать расстрела…

Ну, ладно… Допустим, про убийство стукача никто из охраны не знает и не догадывается. Но всё остальное в документации (а по части канцелярщины немцы – народ дотошный) фиксируется и в личном деле из лагеря в лагерь переезжает…

Что там может быть написано? Если принимать слова Соколова за чистую монету, нечто вроде: «…заключённый, лагерный номер 331, к Великой Германии настроен враждебно, конфликтует с администрацией, склонен к побегам, в одном из которых уже участвовал».

Ну, а дальше?.. Предоставим слово рассказчику:

«…Как-то выстроили нас, всю дневную смену, и какой-то приезжий обер-лейтенант говорит через переводчика: «Кто служил в армии или до войны работал шофером, – шаг вперед». Шагнуло нас семь человек бывшей шоферни. Дали нам поношенную спецовку, направили под конвоем в город Потсдам. Приехали туда, и растрясли нас всех врозь. Меня определили работать в «Тодте» – была у немцев такая шарашкина контора по строительству дорог и оборонительных сооружений. Возил я на «оппель-адмирале» немца инженера в чине майора армии… Недели две возил… из Потсдама в Берлин и обратно, а потом послали его в прифронтовую полосу на строительство оборонительных рубежей против наших…»

То есть, после всех его документально зафиксированных подвигов, Андрея Соколова освобождают из лагеря, расконвоируют и отправляют работать водителем легкового автомобиля… К самой линии фронта!

Попутно заметим, что в вермахте к тому времени ещё оставалось свыше полумиллиона грузовиков. Каждый из сотен тысяч их водителей-немцев с удовольствием поменялся бы местами с Соколовым. Ведь работать на легковой значительно проше!

Однако важен не только тип машины или её марка. «Оппель-адмирал» – автомобиль представительского класса. Он предназначался для перевозки высшего командного состава. Отсюда, собственно говоря, и название. Для офицеров та же фирма выпускала «оппель-капитан». Мог ли майор из «Тодта» ездить на «адмирале»? Да, конечно… В том случае, если его значимость и влияние были сравнимы с генеральскими. Если, к примеру, он отвечал за строительство укреплений для одной из немецких армий на главном, решающем направлении. Но такому майору, кроме личного водителя, полагался ещё и охранник.

К счастью, об охране немцы не позаботились. Можно было начинать подготовку ко второму побегу. Вот как описывает это Соколов:

«…На заре услыхал я в первый раз за два года, как громыхает наша артиллерия, и знаешь, браток, как сердце забилось?.. «Ну, – думаю, – ждать больше нечего, пришел мой час! И надо не одному мне бежать, а прихватить с собою и моего толстяка, он нашим сгодится!» Нашел в развалинах двухкилограммовую гирьку, обмотал ее обтирочным тряпьем, на случай, если придется ударить, чтобы крови не было, кусок телефонного провода поднял на дороге, все, что мне надо, усердно приготовил, схоронил под переднее сиденье. За два дня перед тем, как распрощался с немцами, вечером еду с заправки, вижу, идет пьяный, как грязь, немецкий унтер, за стенку руками держится. Остановил я машину, завел его в развалины и вытряхнул из мундира, пилотку с головы снял. Все это имущество тоже под сиденье сунул и был таков…»

Из эпизода видно, что ездит Соколов по прифронтовой полосе свободно, патрулей и жандармов не боится. Значит, документы в порядке. Есть у него такое право – одному, без майора, на машине раскатывать.

Подготовка к побегу закончилась, а вскоре и удобный случай подвернулся:

«…Утром двадцать девятого июня приказывает мой майор везти его за город, в направлении Тросницы. Там он руководил постройкой укреплений. Выехали. Майор на заднем сиденье спокойно дремлет, а у меня сердце из груди чуть не выскакивает. Ехал я быстро, но за городом сбавил газ, потом остановил машину, вылез, огляделся: далеко сзади две грузовых тянутся. Достал я гирьку, открыл дверцу пошире. Толстяк откинулся на спинку сиденья, похрапывает, будто у жены под боком. Ну, я его тюкнул гирькой в левый висок. Он и голову уронил. Для верности я его еще раз стукнул, но убивать до смерти не захотел. Мне его живого надо было доставить, он нашим должен был много кое-чего порассказать. Вынул я у него из кобуры «парабеллум», сунул себе в карман, монтировку вбил за спинку заднего сиденья, телефонный провод накинул на шею майору и завязал глухим узлом на монтировке. Это чтобы он не свалился на бок, не упал при быстрой езде. Скоренько напялил на себя мундир и пилотку, ну, и погнал машину прямиком туда, где земля гудит, где бой идет».

Может, я излишне придирчив, но удар стальной гирькой в висок – не лучший способ сохранить человеку жизнь. А если дважды, для гарантии? А если гирька двухкилограммовая? Стоит ли удивляться, что немецкий майор нам больше в рассказе не встречается. В отличие от портфеля с секретными документами. Советский комдив, к которому привели Соколова, говорит, что бумаги эти для него дороже любого «языка». Но ведь тогда и фашисты должны были ценить их не меньше! Могут ли они такой портфель транспортировать без охраны? Станет ли везущий его в одиночку офицер беспечно спать на заднем сидении? А если нет, то кто же он на самом деле – Андрей Соколов? Пленный русский патриот или водитель-охранник гитлеровской армии, утверждённый на эту должность гестапо?

Стоит лишь на минутку допустить, что пламенный рассказчик – не тот, за кого себя выдаёт, и сразу все нестыковки в его истории получают логическое объяснение. Становится совершено ясно, что перед нами подлый предатель, в 1942 году, когда ему казалось, что гитлеровцев уже не остановить, перешедший на сторону врага. Где он был эти два года? Что делал за линией фронта? Мы можем лишь гадать… Но то, как немцы доверяли Соколову в 1944 году, ясно указывает – русской крови эта сволочь пролила немало!

К тому времени военное счастье уже отвернулось от Германии. Фронт неудержимо двигался на запад, и Соколов использовал доверие гитлеровцев для обратного перехода. Таким образом, он снова оказался в числе победителей. Понятно, что человеку с такой биографией на одном месте сидеть неуютно. Приходится маскироваться, путать следы, менять документы. Всё это в рассказе есть. Война закончилась меньше года назад, а Соколов уже второй раз переезжает. Сначала из Воронежа в Урюпинск подался, теперь оттуда в Кашары направляется.

Ну, а как же мальчик Ваня? – спросит недоверчивый читатель. – Соколов же ребёнка усыновил.

Тут тоже свой расчёт проглядывает! Ваня-то не догадывается, что усыновлённый… Значит документы на него, как на родного, делать нужно. А под это и свои бумаги не грех поменять. В Кашарах сослуживец обещает посодействовать в получении новой «шофёрской книжки». Взамен старой, которую у Соколова, по его словам, урюпинский инспектор отобрал. Значит, есть у сослуживца такая возможность… Документы новые выправить. А там – был один Андрей Соколов, стал с сыном. Если отчество и год рождения поменять, вообще след затеряется. Обосновать такое желание – легче лёгкого. Достаточно намекнуть сослуживцу, что ребёнок помнит, сколько лет было отцу в момент расставания. Ну, а передача имени от деда к внуку – известная русская традиция… Она достоверности добавляет. В старом документе был, к примеру, Андрей Семёнович, а станет Иванович. Потом ещё пару раз переехать. И уже никакой розыск не страшен.

Итак, герой рассказа – изменник Родины, убийца и лжец. Но понимает ли это Шолохов? Если верить официальным биографам, в основе «Судьбы человека» лежат реальные события. В 1946 году писатель встретил на охоте человека, поведавшего ему свою печальную историю. Шолохова увлёк рассказ незнакомца, и он решил: «Напишу я об этом, обязательно напишу!»

И вот через десять лет, вспомнив ту давнюю встречу, Шолохов за семь дней создаёт «Судьбу человека». Он литератор, а не механик. В марках машин разбираться не обязан… Мог ведь просто ошибиться, увлечься талантливым рассказом незнакомца, поверить ему на слово? Мог, конечно! Но есть в «Судьбе человека» один эпизод, который это предположение опровергает. Соколов описывает второй день плена:

«…Утром всех нас выстроили возле церкви, оцепили автоматчиками, и трое эсэсовских офицеров начали отбирать вредных им людей. Спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось. Не оказалось и сволочи, какая могла бы выдать, потому что и коммунистов среди нас было чуть не половина, и командиры были, и, само собою, и комиссары были…»

Михаил Шолохов, член ВКП(б) с 1932 года, делегат девяти партийных съездов (с XVIII-го по XXVI-ой). И потому он никак не мог забыть, что в 1942 году коммунистов в армии было меньше 13% от списочного состава. А в плен, по понятным причинам, они сдавались намного реже, чем беспартийные. Неизвестный слушатель, от лица которого начинается «Судьба человека», мог этот эпизод пропустить мимо ушей, а полковник Шолохов – нет!

Формально выполнив «новогодний» заказ Хрущова, писатель в завуалированной форме показал своё истинное отношение к непродуманной, валюнтаристской политике лидера страны. Сделано всё было настолько гениально, что Хрущов ничего не заподозрил. Показав кукиш партийным идеологам, Шолохов сохранил место в «кремлёвской обойме». По рассказу «Судьба человека» в срочном порядке сняли фильм. Все «случайные огрехи текста» в нём умело затушёвал талантливый Сергей Бондарчук.

Шолохова часто называют «автором одного романа». Говорят, что после «Тихого Дона» он ничего гениального не создал. Мне кажется, это не так. Видимая слабость следующих работ писателя вызвана не снижением способностей к творчеству. Главная и единственная её причина – сжатие рамок дозволеного. Но даже в узких тисках партийно-политического диктата Шолохов находил способ выразить свои мысли. Он понимал: всё, что не увидят современники, смогут разглядеть пытливые потомки. Ведь, в конечном счёте, именно для них, жителей будущего, творят свои шедевры писатели «подцензурных» времён…

Подробнее об истории города читайте в нашем проекте Исторический Петропавловск