Запах хлеба

В детстве нас с братом увозили в гости к бабушке в Макаровку — так называли уютный поселок на берегу большого озера сами его жители. Когда-то их предки переселились сюда из далекой Украины. Говорили они на русско-хохлацком диалекте, смешно мешая слова. Было что-то доброе в этом странном говоре. Многое для нас с братом было здесь диковинно, даже колодцы в поселке стояли прямо посредине размашистых улиц, удивительно, что они совсем не мешали движению в любое время года. Много лет минуло, но до сих пор щемит сердце, когда подъезжаю к деревенской околице.

Целых улиц уж нет, но детская память из самой своей колодезной глубины достает едва сохранившиеся приметы прошлого. Даже ветерок и шелест больших тополей на южной окраине села вдруг рисует картины давнего. Вот стадо идет с далеких полей, поднимая тучу пыли, мычат усталые от жары и овода коровы, сухо щелкает, словно выстрел, бич пастуха. Запах молока и жареной картошки, которой угощались мы с братом, словно навсегда остался в памяти. Но более всего запомнились мне бабушка и дед. Бабушка словно излучала доброту, весь ее вид, мягкий и уютный, магически притягивал к себе. Несмотря на полноту, бабушка была подвижна и работала от зари до зари. Ей пришлось хлебнуть лиха в далекие военные годы, да и после было не легче. Оставшись одна с маленькими детьми на руках, она пахала, запрягая корову, добывала дрова в лесу, жила с клеймом «врага», поскольку дед мыкался в немецкой неволе.

Самым ужасным для нее было острое чувство безысходности оттого, что нечем было кормить детей. Будучи уже пожилыми людьми, они, дети войны, постоянно вспоминали чувство голода, грызущее изнутри их молодой, растущий организм. Дети рано взрослели и становились опорой для матерей, заходившихся в жутком крике после прихода почтальона, самого желанного и одновременно самого страшного человека на улицах села.

Анастасия потеряла надежду, но к концу победного года дед вернулся. Только до самой смерти вождя народов дед лишь в сумерках разрешал себе выйти, точнее, выползти в огород — опасался очередного ареста за плен.

Из детских воспоминаний замечательны субботние вечера.

Огромная русская печь выдавала «на -гора» горячие круглые булки, которые дед резал, прижав к груди, большим кухонным ножом и, обжигая пальцы, раздавал пахучие куски многочисленным внукам. Не страдавшие отсутствием аппетита, покрытые летней уличной пылью, внуки и внучки за милую душу уплетали их, запивая молоком. Бабушка колдовала у печи, словно добрая волшебница, доставала все новые и новые булки, складывала хлеб на белый, расшитый крестиком, рушник. Пекла она на всю неделю: хлеб в магазине не покупали, по качеству он значительно уступал домашнему. Через много лет, когда я попал в дом деда, печи уже не было, угол дома–пятистенки был сиротливо пуст. Но комната почему-то не стала больше оттого, что печь убрали и сделали паровое отопление. В доме жили другие хозяева, он казался чужим, неприветливым и холодным. Будто с уходом старых хозяев у дома отлетела душа, хотя все, кроме печи, осталось таким же…Через пару десятков лет от него высился лишь остов: стены с обвалившейся крышей, покосившиеся рамы. Дом медленно погибал под действием ветра и дождей, своей судьбою напоминая о временности человеческого бытия.

Последние годы жизни бабушки прошли вдали от Макарьевки. Скончалась она в студеном декабре, на полтора десятка лет пережив деда. Мы везли ее на погост в кузове огромного «Урала». На полпути вдруг густо посыпал снег, и я полез в кузов, чтобы прикрыть гроб крышкой.

Казалось, бабушка прилегла отдохнуть на несколько минут в неширокую домовину, и лишь пушистые снежинки на ее похудевшем спокойном лице почему-то не таяли. Пришло горькое осознание того, что ее больше нет, как нет того далекого беззаботного времени, в глубину которого упало наше счастливое детство…Несмотря на это чувство, я и сегодня верю, что она терпеливо ждет где-то в неведомом мире всех нас, и, может быть, там тоже есть запах хлеба…

Подробнее об истории города читайте в нашем проекте Исторический Петропавловск